Обобществление cogito и скрытый радикализм интеллигенции
Существует определенная традиция интеллигенции, представляющаяся в качестве некоего «желания» интеллигента, по которому он только и может быть опознан. Интеллигент – тот, кто желает знать, но он не знает, о чем ему нужно знать. Или: интеллигент – тот, кто желает думать, но не знает, о чем ему нужно подумать. Интеллигенция сохраняется только в качестве своего обобщенного (и обещанного) голоса, совести и т.п., то есть не в качестве того или иного содержания, а в качестве места такого содержания [1]. Однако и это место всего лишь обещано, оно остается некоей обетованной землей наподобие Cogito, логика которого «дополняется» интеллигенцией («думать, что думаешь – не значит думать, однако ничего другого не остается»). Интеллигенция представляет саму себя не в виде непосредственного источника тех или иных знаний, а лишь в виде пустого листа, который структурно необходим в обществе – при том, что такой пустой лист не способен на какие бы то ни было внятные намеки. Заметим, что речь здесь будет идти не столько об описании интеллигенции, сколько о ее самоописании (соответственно, о том, насколько сама интеллигенция сводится к стиранию подобного различия «внешнего» и «внутреннего», «субъективного» и «объективного», «рефлексивного» и «дорефлексивного»). Исходный пункт состоит в том, что для многих регионов социальной реальности «самоописание» (которое в контексте классической рациональности вполне можно было бы проинтерпретировать как иллюзию) имеет вполне «объективное» значение.
Если интеллигенция определена в качестве четкой социальной группы (например, петербургская интеллигенция) она либо присваивает внешний описательный (социологический) взгляд и теряет свою интеллигентность, либо продолжает противиться ему, ставя под вопрос само социологическое описание. Интеллигенция одновременно отстаивает свои права на обладание объективным социологическим взглядом (то есть, если мы хотим узнать что-то о данном обществе, нам нужно пойти к «специалистам») и конструирует себя в качестве социально «распределенного» «сознания», то есть возможности обойти и обмануть любые объективированные закономерности. Другими словами, интеллигенция определима не как социальный феномен и не как феномен определенного «теоретического» мира, она последовательно выступает против своего собственного социального места, против самой логики мест вообще, представляя такое сопротивление в качестве необходимого в любом обществе. Интеллигенцию можно было бы представить в качестве бесконечной когитальной процедуры (гиперболического сомнения), выполняемой не с познавательными, а с социальными целями , то есть интеллигенция выписывается в форме невыполнимой (и отдающей отчет в собственной невыполнимости) попытки построения некоего социального Cogito, которое могло бы отказаться от всего социального содержания (классовой принадлежности, отношений собственности, участия в производственных отношениях и т.п.), не обращаясь при этом к легко кодифицируемым практикам «эскапизма». Интеллигенция, таким образом, – единственный «класс», который способен все время ставить вопрос о своем социальном месте, то есть это единственный класс, для которого его концептуальное определение неотделимо от его заданной реальности. Последнее объясняет, почему в философии интеллигенции нельзя говорить о просто «реальности» интеллигенции или ее понятии, поскольку интеллигенция – это то, что ставит под вопрос само это различие, не считая возможным отдать его на откуп научному знанию.
Уровень «сознания интеллигенции» не может быть реализован в форме построения «субъективности» или «личности» интеллигенции/интеллигента, то есть интеллигенция – это не дух, самочинно (и бессильно) ставящий под вопрос социальность, но и не «революционный элемент», получающий мандат на обход или прерывание социальности от самого общества (так что подобный элемент всегда представим в качестве элемента тотальной логики эволюционирующего общества, порождающего свой собственный немедленно экономизируемый излишек). Для революции интеллигенция всегда представляется группой саботажа. Но его форма как правило остается неопознанной, то есть мы не знаем, что такое «саботаж интеллигенции». Так, меньшевизм стремится обеспечить революцию онтологическим обоснованием, отказывая пролетариату в праве на волюнтаристские акты. Однако за подобным «объективистским» ходом кроется решение, конституирующее интеллигенцию, – логика революции устраняет ее революционность, поэтому интеллигенции в любом случае нет в ней места: поставить социальную логику под вопрос – не значит совершать революцию, скорее, наоборот, – например, стать контрреволюционерами тогда, когда это уже не имеет смысла. Радикальность интеллигенции становится очевидной, если мы перестаем представлять меньшевизм всего лишь в качестве «отстраненно-объективистского» взгляда на историю и революцию. В условиях, когда проще всего поддаться убедительной силе «революционного события», интеллигенция «продлевает» науку за ее собственные границы, говоря только одно: смысл события остается неопределенным и негарантированным, даже если мы попали в его воронку, даже если мы не можем быть никем иным, кроме как революционерами. Научный марксизм выступает в данном случае просто в качестве инструмента общей «миссии» интеллигенции, который позволяет вывести вопрос о социальной трансформации за рамки события, которое, как будто, уже доказало свое преимущество по сравнению с наукой. И если внешне такое действие определимо как «контрреволюция» или «отступничество», то на деле оно выдает только одну «истину интеллигенции»: революция – далеко не самое революционное, что может быть придумано в данном мире.
В этом контексте неизбежно возникает вопрос о «месте» интеллигенции, по отношению к которому она всегда стремится определить разнообразные «места» и «функции» общества. Может показаться, что цель философии интеллигенции – всего лишь представить последнюю в качестве «трансцендентальной схемы» общества, в качестве элементарной логики распределения функциональных инстанций и мест, которая сама уже не поддается функциональной оценке. Однако такая поспешная трансцендентальная экономизация в духе когитальной философии (cogito выступает в самой своей радикальности только для того, чтобы оставить все, как есть, закрепить в status 'е) не позволяет зафиксировать «место интеллигенции». Если трансцендентальное место наподобие «единого» Плотина всегда дает то, чего у него самого нет, то место интеллигенции – это место осуществленной идиомы «ни дать – ни взять». Интеллигенция – это трансцендентальная безработица. Если интеллигенция и презентирует саму себя в таком виде, можно заметить следующий конститутивный момент: интеллигенция реализуется не как некий центр, загадочный «пустой» пункт или лакуна любого умного поступка и политического свершения, а как распределенная цепочка, связь внутри которой никак изначально не установлена. Именно этой неустановленностью, отсутствием status ' a, задается странная «работа» интеллигенции, эффективное выполнение того социального cogito , которое в принципе не должно что-то «производить». Речь поэтому, прежде всего, должна идти о «советской» интеллигенции – странном классе в обществе, которое готово стать бесклассовым, отказавшись от диктата производства.
Советы рабочих и крестьян – интеллигенции
Интеллигенты бывают разные: это врачи, военные, прапорщики, докеры, математики, сотрудники НКВД и т.д., безо всякого правила этого «далее». Интеллигенция – это последовательность, схожая с теми тестами, которые психологи иногда используют для проверки дееспособности пациента. Требуется по ряду членов угадать следующий – только так можно судить об уме. Интеллигенция структурно подрывает тест на ум и дееспособность, это класс, который выглядит насмешкой над IQ любого члена общества, в том числе и интеллигента. Интеллигенция обходится без содержательного правила последовательности – более того, такое отсутствие как раз и является законом интеллигенции: последовательность «людей ума» сама не руководствуется никаким умом, а для демонстрации этого формального правила применяется принцип такого распределения, который подрывает как идею класса, так и идею (коммунистической) бесклассовости. Классификация интеллигентов, ничем не отличающаяся от всем известной классификации Борхеса-Фуко, свидетельствует не о неизвестной эпистеме, правиле, которое не может манифестироваться в самом ряде, а об особой организации интеллигентов – их связывает, по сути дела, только имманентное усилие по вычеркиванию такого воображаемого правила. Если вспомнить классическую форму отношений ума/правил, складывается следующая картина: интеллигенция пытается осуществить кантианское самоопределение, представляя себя не в качестве сообщества «законодателей разума», а в качестве социально реализующейся «рефлексивной способности суждения», однако в обществе место «суждения вкуса» оказывается пунктом радикальной трансформации – именно здесь, в отсутствие умного закона, умные люди должны решить, как по уму жить дальше и что делать. Известно, что у Канта именно такое суждение вкуса выступает в качестве своеобразной «доаприорной подготовки» процесса познания, практики и оценки; интеллигенция в таком случае является «зародышем» субъективации – зародышем, структурно связанным с необходимостью никогда не выходить на белый свет. Зародыш субъективации также определим как носитель «sensus communis» [2] – именно поэтому интеллигентом может быть и рабочий, и генсек. Ведущая проблема интеллигенции, составленной своеобразными sensuscommunists, – поддержание различия «sensus communis», продуктивной и бесподобной игры ума, своеобразного доаприорного тренинга (или «сухого плавания» любой теории, в процессе которого невозможно утонуть), и «здравого смысла», то есть легитимной глупости.
Главным примером «распределенного» характера интеллигенции служит ее отношение к самой логике классов как логике противоречивой социальной функциональности. Естественно, интеллигенция не является классом в марксистской теории. В этом смысле она вполне терпима в официальной советской идеологии. Однако интеллигенция продолжает осуществлять некоторое давление на эту идеологию, отсюда все неловкие определения интеллигенции как особой «прослойки». Неясен характер «прослойки»: является ли она «смазкой» между классами, которая снимает их трение, – но лишь в классовом обществе такое трение есть, поэтому в бесклассовом сама прослойка устраняется; или же прослойка – то, что выдавлено из классов, предельный вариант отчуждения, неотличимый от пролетариата, пролетариат par excellence?
Центральный пункт состоит в том, что интеллигенция сохраняет классовый облик (умственного труда, противопоставленного физическому) в обществе, которое вот-вот станет бесклассовым, в то же время претендуя на высказывание истины бесклассовости как таковой, истины марксистского коммунизма. Коммунизм предполагает снятие всякого отчуждения относительно работы: человек получает возможность заниматься всем сразу без классовых и квалификационных ограничений [3]. Интеллигенция как странный класс бесклассовых (класс отщепенцев) презентирует – пусть и неадекватно – картину коммунизма в обществе, которое ничуть не похоже на коммунистическое. Интеллигентом может быть кто угодно так же, как при коммунизме кто угодно может быть каждым из сегодняшних интеллигентов (врачом, строителем, генсеком). В такой схеме советская интеллигенция вкупе – это и в самом деле не класс, а, скорее, один большой коммунист , но не член партии, а член коммунистического общества, который на стадии социализма возможен только в таком распределенном виде. Коммунизм достижим не столько повышением производительных сил, сколько трансмутацией интеллигенции в членов нового общества, при этом каждый современный интеллигент играет на стороне «универсального», которое по необходимости не может быть единичным. В отличие от распространенной теории интеллигенции как представителя универсального (просвещенческая теория), здесь само универсальное выступает в качестве временно распределенного. Другими словами, не ум – нечто общее всем интеллигентам (или хотя бы претензия на ум), но умным оказывается подготовительная общность интеллигенции как таковой, общность, не представимая концептуально и не достижимая в процессе социальной эволюции. Ум/коммунизм – это то, что реализовано самой «неадекватной» структурой сегодняшней интеллигенции, что не имеет никакого отношения к определению интеллекта (как интеллектуального капитала) каждого из интеллигентов или даже всего их сообщества, какими бы интеграционными и синергийными качествами оно ни обладало.
Главная проблема интеллигенции – о которой справедливо подозревают власти – состоит в том, что интеллигенция, играющая роль класса-предшественника бесклассового общества в обществе с достаточно стандартными классами (например, номенклатура и рабочий класс), не может создать систему распределения, охватывающую все общество, поэтому интеллигенция не выступает основанием эволюционного процесса (например, процесса перехода социализма в коммунизм). Она принуждена сохранять некое минимальное и ничем не объяснимое отличие от общества вообще, от любого члена этого общества, поскольку именно такое пустое отличие (например, интеллигентом можно быть только так, чтобы эта интеллигентность не бросалась в глаза, чтобы не было никаких ее признаков) должно «сохранить» коммунизм в тех условиях, где он реально отменен, где его реально никогда не было и никогда не будет. Однако интеллигенция не только «хранит» коммунизм, но и выполняет его путем своего минимального отличия, которое работает и в противоположную сторону – сторону классового определения интеллигенции и, соответственно, классового определения коммунизма. В последнем случае коммунизм оказывается не бесклассовым обществом, а обществом одного класса, что, естественно, не одно и то же (например, так же коммунизм не может быть осуществлен путем поголовного принятия всех членов общества в компартию, даже если все ее члены будут «действительными» коммунистами, коммунистами от чистого сердца). Коммунизм как единственное «умное общество» находит в интеллигенции не только форму неадекватного представления (которое, естественно, адекватнее реального социализма), но и, все по той же логике, собственную отсрочку, поскольку интеллигенция стала «вирусом» классовости, парадоксальным образом нужным для проекта коммунистического общества.
Подобный эффект самого существования интеллигенции приводит к тому, что создаются некие социальные сущности, классы, которые лишены своего функционального определения. Например, появляется класс работников умственного труда, которые не имеют никакого отношения к уму. Класс управленцев параллельно кристаллизуется в виде бюрократии, с которой приходится бороться именно на тех основаниях (рациональности, прозрачности, эффективности и т.п.), которые являются условиями бюрократического управления. Интеллигенция как «социальное cogito » всегда обходит собственную функциональность и в итоге разлагает социальность на обрывочные компоненты, поляризуя общество на группы, которые определены как сущности без собственного наполнения и без связи друг с другом. В наиболее отчетливой форме такие последствия видны на примере интеллигентского формирования фигуры власти как «только власти» или «бытия власти», представляющейся в качестве чего-то уникально-эмпирического и в то же время трансцендентного.
Зачем интеллигенции власть?
Принципиальная распределенность интеллигенции является онтологией единственного класса, который ставит вопрос о своем теоретическом и практическом определении. Такая онтология порождает «возмущения» в «нормальном» функциональном и классовом обществе своей а-типологией, то есть интеллигенция, пытаясь показать произвольность и отчужденность функциональных связей, своим распределением разрывает их, так что эффект оказывается прямо противоположным – не некое аморфное общество «равных», а общество функциональных индивидуаций (власти, ученых, работников культуры), которые оказываются «нерабочими» сущностями, которые, однако, неспособны превратиться во что-то еще. По сути, онтология интеллигенции поддерживается за счет разрыва или подвешивания функциональных связей путем их «гиперфункционализации», лишающей конечные продукты разрыва их «рабочей» эффективности [4].
«Власть» – это в данном случае всего лишь один из членов ряда, в который входят норма, работа, функция, управление и производительность, при том, что все эти термины неотделимы от философии «производства». В качестве гипотезы можно предположить, что инстанция власти, как бы она ни понималась, требуется в теории интеллигенции только для того, чтобы отметить пустое, нефактическое, различие интеллигенции и всего общества в целом. Власть – это то в обществе, что делает из него классовое, функциональное или научное единство. Реальная или воображаемая власть (независимо от того, понимается ли она как инстанция репрессий или же как сеть инстанций и сил формирования) неизбежно порождает реальные различия в самом обществе, тогда как интеллигенция присваивает такие различия, отрицая их в своей распределенной системе. Таким образом, интеллигенция в собственной теории конструируется как определенная машина, завод которой возможен только как некое остаточное и непреднамеренное действие власти, как некий излишек или «пустой прогон» власти, которая оформляет и интеллигенцию, но уже за пределами необходимой продуктивности. Иными словами, интеллигенция пытается конструировать ситуацию не только своей «акцидентальности» (интеллигент акцидентально оказывается то столяром, то водопроводчиком, то директором магазина), но и существенного акцидента (сущностно привходяшего), несчастного случая, самой власти, которая постоянно производит эффекты, которые не могут быть присвоены (понятно, что именно такие эффекты выступают в классическом марксизме в качестве двигателя реальной социальной революции). Власть не только реально дифференцирует общество, она еще и способна производить формирование, которое не руководствуется никакой заранее заданной типологией, никакой формой произведенного (даже если мы принимаем теорию Фуко о власти без репрессивного центра, о власти как системе отношений сил). Такое нетипологическое формирование, выявляемое как некий «налет» («прослойка») реальных социальных различий, оказывается присвоенным в качестве места интеллигенции, которая таким образом структурно отрицает реальные социологические различия, консервируя и осаждая нетипологическое формирование власти. Интеллигент «подставляется» власти так, что ее удар (будь он ударом палача или ударом плотника) всегда оказывается смазанным, касательным, так что на теле интеллигента остается некий косвенный след, никак не соответствующий той логике власти, которая могла бы заранее определить форму и целесообразность ран и синяков.
Эта гипотеза позволяет выйти на главную характеристику интеллигенции, которая обычно вызывает некоторое теоретическое смущение. Интеллигенция всегда определяется как собственная рефлексия. Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что интеллигенция сама определяет то, «что такое» рефлексия, а не подводится под нее как под более общее понятие. Интеллигенция инсценирует только такие действия власти, которые выводят последнюю из себя, что и порождает «власть как таковую», слишком явную, законсервированную или непристойную власть, в пределе логически оказывающуюся властью бессильного тирана. То есть рефлексия интеллигенции – это фиксация отношений функциональности (и их прототипа – отношений господства), фиксация, которая возможна только в афункциональном избытке интеллигенции, доказывающем, что такая фиксация – не нечто самопроизвольное, напротив, она является неким онтологическим открытием, невозможным в объективированном функционально-социальном мире. Рефлексия – это то, что следует из фиксации господства как такового, что возможно при условии, что последнее уже приостановлено. Другими словами, интеллигенция, конечно, показывает необходимость рефлексии для «созерцания сущностей», однако сами эти сущности возможны только после отражения-фиксации на поверхности распределенной по обществу интеллигенции.
Последний тезис имеет значение для всей теории власти: именно в подобной рефлексии власть оказывается не некоей актуальной игрой сил, которые определены собственным имманентным действием (формированием, противостоянием, реакцией и акцией), а «бытием власти», то есть «чистой властью», которая уже не способна властвовать. В рефлексии власть не работает, как и интеллигенция, ее действие затрагивает теоретический порядок как таковой. Интеллигенция расщепляет власть на власть и «факт власти», одновременно расщепляя реальное общество и интеллигенцию. Власть в условиях интеллигенции становится, таким образом, всегда слишком демонстративной, то есть интеллигенция как аффект властью «смазывает» реальные социальные различия, обнаруживая их необязательную типологию и наглядно представляя саму необязательность во всеобщности интеллигентов. Власть, таким образом, получает в интеллигенции свое полное отражение, однако это как раз то отражение, от которого она не может оторваться, не понимая того, что отраженная реальность и всесилие власти – ее тотальность – полностью поглощены этим отражением, так что интеллигенция оказывается гладью воды, отражающая способность которой разрушается именно в том случае, когда отражаемый пытается непосредственно – реально – влиять на свое отражение, погружаясь в воду, ныряя с головой, разрушая зафиксированную аффектом интеллигенции дистанцию «факта власти» и – следовательно – собственную реальность. Власть пугается не неизвестного, а, скорее, самого факта отражения. Власть – это вампир, который, придя на светский бал, неожиданно для самого себя отражается в зеркале. И если традиционно пугается светское общество, замечая, что вампир не виден в зеркале, то в нашем случае пугается один лишь вампир, тогда как все остальные не видят никаких причин для опасений.
Интеллигенты против интеллектуалов
Все это позволяет оспорить ряд современных критических принципов, исходящих, в частности, из одной из наиболее общих теорий отношения власти и рефлексивности – теории М.Фуко, предполагающей, что рефлексия как ядро субъективации предполагает особый регион властной игры, оборачивающейся на себя. В теории Фуко власть и ее рефлексивная трансмутация онтологически не различаются: рефлексия продолжает выполнять определенные имманентные правила властных отношений, пусть и весьма специфических. Рефлексия служит ответом на специфические отношения власти, который преобразуется в их собственное условие, то есть рефлексия выступает в качестве некоего «тренинга» власти, постепенно приобретающего все большую независимость от «реальных» инстанций власти. Таким образом, у Фуко рефлексия и власть являются элементами более общей схемы, схемы вполне единообразной. Власть «загибается» в рефлексии, ожидая собственного возрождения и представляя рефлексию в качестве некоего универсального инструмента более успешной и более технологичной власти (рефлексия – консервированная власть, то есть, по большому счету, власть рабов). В противоположность этой ситуации в рефлексии интеллигенции сама власть становится операбельной и инструментальной, она оказывается собственным бытием, но не более. Выписать позицию интеллигенции в скоординированной и монотонной онтологии Фуко не представляется возможным, поскольку она не предполагает организации связанного с интеллигенцией онтологического различия – различия власти и бытия власти , формирующего действия власти и его акциденций. Такое различие ставит под вопрос саму онтологию «имманентных сил», не позволяя в то же время представить «трансценденцию» в качестве изобретательной иллюзии, сформированной в качестве трюка одной из соотносящихся друг с другом сил. И если интеллектуал всегда исходит из инструментальных теорий интеллекта, в конечном счете предполагающих тотальность власти и компромисс под знаком «реальной» необходимости «работать с тем, что есть», то интеллигент сталкивает власть с ее ужасающим в своей эмпиричности отражением, рассчитывая на открытие не подверженного типологизации социального горизонта.
[1] Здесь может быть отмечен (см. «Спасти рядового интеллигента») пункт сближения позиций софиста и интеллигента, объединяющихся с фигурой вытесненного философией мудреца. Наиболее успешный софист – это онтологическая инстанция платоновской хоры, которая, ничего не имитируя, погружает в себя все знания, все роды знаний. Интеллигент и софист относятся к знаниям, все время извращая логику «интенциональности», «имения-знания-в-виду». Например, интеллигент кодирует такую «извращенную» логику в форме «занятия»: если он «занимается» письмами Платонова, это вовсе не обязательно значит, что он читает их, исследует стилистику и т.п. В пределе занятие интеллигента – это только занятие, которое не предполагает дополнительной расшифровки. Такое занятие поддерживает фигуру «погружения» знаний, записи их на нейтральном листе, который сам безразличен к открываемым содержаниям. Заметим, что такое безразличие как раз и приводит к отождествлению интеллигента со своими занятиями (похожий пример – «люди-книги» из «451 по Фаренгейту» Брэдберри: они полностью тождественны запомненным книгам именно потому, что в принципе каждый из них мог «отдаться» любой произвольной книге, интеллигент-Государство мог спокойно быть интеллигентом-Венерой-в-Мехах). Софист, интеллигент и мудрец – пусть и в первом приближении – оказываются «владельцами» знаний, их распорядителями, отказывая философии в привилегированности ее «эротического» отношения к ним. Иметь знания, но не относится к ним интенционально (а это нонсенс с точки зрения стандартных рефлексивных процедур – например, «иметь знания, но не знать о них»), – это как раз и есть фигура, позволяющая провести радикальное интеллигентское различие между содержанием знаний и «классом», служащим подложкой для их записи, причем такой, что она всегда может освободиться от этих знаний. Ведь, в отличие от классической модели философии, она не питает к ним особых пристрастий.
[2]Отличие sensus communis от доксы подчеркивалось, в частности, Ж.-Ф.Лиотаром ( Sensus communis , le sujet a l 'e tat naissant // Le Cahier du College international de philosophie № 3, 1986).
[3] Это положение из «Немецкой идеологии» много раз подвергалось юмористическим реинтерпретациям. Здесь важно отметить то, что оно указывало в том числе и на производность «закона тождества» от логики труда в классовом обществе. В нем каждый определим по своей рабочей сущности, будь он владельцем заводов или чистильщиком обуви, причем никто не может быть и тем, и другим, и третьим. Маркс с Энгельсом фактически первыми разыграли платоническую логику построения утопии на основе закона тождества в обратном направлении, показав, что представление о вещи, которая остается сама собой, и работнике, который ценен в силу своего собственного места, – представления одного порядка, производные от классовой структуры распределения труда. Весь марксизм можно выразить в одной фразе, состоящей из критической и практической компонент: сущность – это отчуждение, и с этим надо что-то делать .
[4] Исторический прообраз распада функциональных связей через гиперфункционализацию можно увидеть в эпизоде «приглашения варягов». С первого взгляда ясно, что такое приглашение – жест, прямо противоположный жесту Диогена (продававшегося в качестве раба, но с рекламой «Не нужен ли кому-то качественный господин?»). Заведомое признание господина-варяга (признание его в качестве именно функции-господина) выводит его из натурального оборота господства и подчинения, то есть той функциональной диалектики, которая была описана Гегелем. Диалектика, в действительности, не может подвергаться бесконечной рефлексии, более того, это как раз та логика, которая более всего боится подобных извращений. Можно сказать, что интеллигенция – это социально законсервированная память о приглашении варягов. Футуристический пример той же ситуации дан у Р.Шекли в повести «Жар чужих звезд», где описывается такой распад цивилизаций по их функциям, когда сама функциональная связь может быть реализована только какими-то внешними механизмами, то есть обычные социальные системы и их логики уже не оказываются предельными. Например, существует планета-фабрика принцесс. Если принцессы не рождаются в самом обществе и не приходят к власти в результате престолонаследия (или хотя бы сложных дворцовых переворотов), они попадают в условия свободного рынка принцесс, в котором каждая из них боится только одного – что ей в этой вселенной не хватит трона, а не для чего другого она не приспособлена.
Дата публикации: 09.06.05
Проект: Философия интеллигенции
© Кралечкин Д. 2005